Я была красива; длинная толстая коса, большие серые глаза, длинные загнутые к верху ресницы, яркие выпуклые губы. Парни не обходили меня вниманием. Но недолго я прожила этой счастливой жизнью. Началась война. Ребята стали более интенсивно заниматься учёбой и, естественно, быстрее заканчивать курс обучения. В начале войны был очень высокий патриотический настрой у всего гражданского населения страны. Парни уходили на фронт раньше намеченного срока.

     Я тоже трижды ходила в военкомат. На четвёртый раз осенью 1941 года меня отправили учиться в школу связистов-телеграфистов. Находилась она в Твери. После окончания школы весной 1942 года была отправлена на фронт в 21 отдельный батальон связи 2 Белорусского фронта. Это только в кино на войне женщины хорошо и чисто одеты, красивы. Девушки на фронте ходили в ватных штанах и телогрейках 55 размера вместо 45, на голову надевали шапку-ушанку, а на ноги – кирзовые сапоги 45 размера вместо 35. Не часто появлялась возможность хотя бы волосы помыть; поэтому девушки расставались с длинными косами и делали короткую стрижку. 

    У телеграфиста смена длится 12, иногда – 24 часа. Нужно всё время сидеть у аппарата. Нельзя ни есть, ни пить, ни разговаривать, ни сходить в туалет. В связи с этим уже за сутки до дежурства ничего не ели, поэтому все были очень худыми. При росте 164 сантиметра я весила тогда 45 килограммов. Кроме того, в землянках, где стоял аппарат, часто было холодно и сыро. Всегда очень хотела есть, в то время как командному составу постоянно носили горячий чай, сладости, булочки или печенье. Нам нельзя было съесть ни одной конфетки.

    При передислокации приходилось перемещаться с воинскими частями под обстрелом противника, часто лежать в грязи или снегу, ожидая отбоя. Уже ближе к концу войны иногда  меня посылали на секретные объекты. Добираться до места работы приходилось тайно. Во время переездов на другой объект меня прятали: в ящиках из под снарядов (в Литве), на телегах под сеном (в Польше), в бочках (в Германии) и т.д. Но чаще всего нас перевозили в закрытых машинах с охраной и задёрнутыми шторами. Почти всегда мы не знали, в каком месте находимся, не знали даже своих сменщиков. В штабной землянке было два выхода; когда один телеграфист подходил к аппарату, второй за минуту до этого отходил, часто с повязкой на глазах. Бывало, приведут в штаб, покажут аппарат и начинай работать. В голове у телеграфиста было слишком много военных тайн, вплоть до штаба армии. Нельзя было допустить потерю информации. Телеграфистов берегли, как дорогих фарфоровых кукол. Для проживания мне всегда выделяли отдельное помещение, будь то землянка или окоп, снаружи выставляли охрану, с гостями позволяли разговаривать в присутствии охранника. Нельзя было говорить о работе.

    При приближении к рабочему месту любого лица нам надо было защищать и себя, и аппарат. Однажды в землянку вошел молодой солдат в тот момент, когда охранник на минутку отлучился. Он схватил меня за одежду на груди и стал требовать сделать сообщение в его деревню о том, что пока ещё жив, что он не в плену. Выбрав самое безопасное место, я воткнула остриё карабина ему в плечо. Потекла кровь. Сбежалась охрана, которая увела парня. Через день, когда понял, что натворил, приходил просить прощения. Выяснилось, что до этого он был в партизанском отряде, где страх быть пойманным карателями превышал страх быть убитым. Некоторые парни от такого психического напряжения теряли самообладание. Потом я зашивала ему гимнастёрку и шубу. В минуту откровенности он тихо с горечью в голосе сказал: «Сегодня во время боя меня убьют!». Уже на следующий день я узнала о его гибели. На войне предчувствия обостряются. Многие о своей смерти знали заранее; писали письма близким людям, уходя в бой, надевали чистые рубахи.

    В нашем подразделении не допускались никакие намёки на ухаживания, ибо это грозило беременностью и, соответственно, отправкой домой. А этого нельзя было допустить; на фронте телеграфиста легче убить, чем отпустить. Каждый из нас знал штабные тайны, знал в лицо многих военных в руководстве штаба, но не знал имён и фамилий. Только после войны, читая книгу Георгия Константиновича Жукова, узнавая их лица, узнавала имена и фамилии.

    На фронте я была опытной телеграфисткой. Мне часто доверяли секретную связь, в частности – передачу текста на немецком языке. Внутренне я гордилась своей значимостью. Это придавало мне силы переживать невзгоды.

    Победа застала меня в германском городе Штудгарт. Параллельный связной сообщил об объявлении Победы. Почти одновременно поступили сообщения и из других мест. Через несколько минут ликовал уже весь штаб. Затем все выскочили на улицу. Теперь уже вся улица ликовала! Все кричали: «Победа! Победа! Победа!». Многие стреляли в воздух.

    Летом я была уже дома. Вместе с мамой и сёстрами мы радовались Победе, тому, что остались живы, вместе оплакивали убитого на фронте отца. В сельской местности работы по специальности для меня не было. Я уехала в Москву. В поисках работы я сначала обратилась в министерство обороны, затем – в Главпочтамт и другие ведомства, но не взяли на работу даже на почте, поскольку у меня, как и у всех жителей сельской местности нашей страны, не было паспорта и, естественно, прописки. С помощью друзей я смогла найти работу лишь в горячем цехе на заводе им. И.В. Сталина. Моя красота и добрый нрав не остались не замеченными. Вскоре я вышла замуж, родила доченьку. Но вот потом детей у меня не было. Последовало три выкидыша. Горячий цех не позволял роскоши.

    Уйдя на пенсию, я растила внуков, а теперь помогаю правнукам. С годами всё чаще вспоминаю те трудные и, одновременно, прекрасные времена, великие своей значимостью, горжусь своим участием в них, особенно когда надеваю пиджак с орденами и медалями.